02.03.2017
Семен Экштут формулирует проблему заметно мягче, чем я. Хотя понимает, что патетическая строка Константина Симонова, вынесенная на титул его нынешней книги (Семён Экштут. «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?!» — Прим. ред.), теперешним читателям добавит иронии. Я на иронию не решаюсь и воспринимаю книгу Экштута как серьезную попытку справиться с проблемой, неразрешимость которой ранит сердце то с правой, то с левой стороны. Так с правой или с левой?
«Привет Сталину». Москва, Красная площадь. 1 мая 1937 года. Фото: Книга «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?»»Привет Сталину». Москва, Красная площадь. 1 мая 1937 года. Фото: Книга «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?» «Привет Сталину». Москва, Красная площадь. 1 мая 1937 года. Фото: Книга «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?»
А если стороны местами меняются непредсказуемо? И хотя выбирать надо всего из двух вариантов, поди угадай! Сталинское наследство — это и Большой террор, и Великая Победа — как такое сочетать? Историки и не сочетают — они сталкивают то и это. Либералы выстраивают историю Великой Отечественной войны, начисто убирая из нее фигуру Верховного Главнокомандующего, — патриоты, наблюдая эту ловкую операцию, возвращают Генералиссимуса на знамя. Без оговорок! И не вдруг решишь, с кем ты и с чем останешься.
Когда-то увековечил Карамзин похожую ситуацию с Иваном Грозным: историки помнят жуть опричнины, а народ, гуляя, видит Казань, Астрахань и Сибирь — живые монументы… Есть в истории фигуры, к которым не подойдешь ни справа, ни слева: упрешься. Иван Грозный и Петр Великий маячат в истории загадками. И отношение к ним зависит уже не от исторической реальности с ее невыносимостью, — а от вкуса и симпатий личности, мучающейся выбором.
Любимец Сталина — летчик Александр Голованов, чудом избежавший расстрела, сказал: «Какая страшная жизнь… Надо быть готовыми ко всему. Преодолевая страх. Не мы первые, не мы последние…»
Вот так и со Сталиным… Экштут, выросший точнехонько в послесталинскую эпоху, стал одним из блестящих мыслителей нынешнего послесоветского века: по существу он социальный философ и практикующий историк (книги которого идут нарасхват), так вот: к фигуре Сталина он подходит вовсе не как философ или историк… а как?
А как одиннадцатилетний мальчишка, лежащий в больнице города Сочи. Он слушает, как его соседи по палате, взрослые мужики, — превозносят Сталина. И влезает в разговор. Начитанный школьник и упрямый спорщик, он доказывает, что Сталин виноват во всем: и в гулаговском терроре, и в поражениях первого года войны, — этим мужикам не под силу его переспорить, им остается только велеть мальчишке попридержать язык.
А ведь есть в этой ситуации какая-то притягательность: не упираться вместе с теми (или этими) историками в неразрешимость проблемы, — а встать в позицию рядового участника событий, имеющего свое мнение, — и смотреть, что из этого получится.
Книга Семена Экштута о «товарище Сталине» проникнута ощущением участника событий, смысл которых не умещается в логику и не дает успокоиться, а заставляет каждый раз искать аналогии, подчас немыслимые.
Вот первая немыслимая аналогия, на которую наткнется читатель книги: «В 1614 году в Москве у Серпуховских ворот был публично повешен трехлетний ребенок: петля не затянулась на его тоненькой шее, и он скончался лишь спустя несколько часов после начала обряда казни не от удушья, а от холода.
Этим трехлетним ребенком был сын Марины Мнишек. Сторонники величали его Иван Дмитриевич и считали претендентом на русский престол, а противники называли Ивашка Воренок. Эта жуткая казнь поставила точку в первой русской Смуте… С точки зрения современного человека публичное умерщвление трехлетнего ребенка кажется чем-то совершенно невообразимым…»
Но эта невообразимость совершенно естественна в обстановке Смуты! Ибо психология Смуты — это немыслимая оргия безначалия и безответственности, овладевающая огромным количеством людей.
Но почему Экштут вспоминает Смуту трехсотлетней давности? Ведь речь-то идет о Двадцатом веке!
Потому что начало Двадцатого века — это очередная неотвратимая русская Смута! И все без исключения военачальники, оказавшиеся к 30-м годам в верхушке армии, — это герои Гражданской войны, вобравшие Смуту в свое сознание. В плоть, в кровь! Можно под пулеметным огнем обрушиться на противника и обратить его в бегство! Но кто куда побежит, неясно. В надвигающейся войне (войне моторов!) этот стиль безнадежен!
А о том, что надвигающаяся на нас война не будет похожа на бунты и атаки войны Гражданской — об этом кто-нибудь думал?
Сталин — думал. Он предвидел, а лучше сказать: предчувствовал — какая надвигается война. И какие грядут противники. Не поляки, вечные романтические оппоненты Московии. Не заморская Британия, неотменяемое идеологическое пугало. И не заокеанская Америка, ищущая свое место в меняющихся классовых противостояниях эпохи. Нет, противник вырисовывается куда более близкий, умелый и беспощадный: немцы! Сталин это предчувствует. И к этому готовится.
А героические смутьяны, выигравшие Гражданскую войну?
А их опыт все более отходит в прошлое. Даже у такого теоретически мыслящего военспеца, как Тухачевский. Не говоря уже о таком прирожденном бунтаре, как Якир.
Готовы ли эти военачальники составить заговор против Сталина?
Вряд ли. Это немыслимо. Но по психологии эти герои Смуты должны такое помыслить. И народ, вымотанный Смутой и Гражданской войной, ждет и опасается именно заговора. Это факт русской психологии: если естественный ход событий пресекается Смутой, все ждут предательства! Предательство и осуществилось — уже в ходе новой войны — во власовском антисталинизме, под флагом Гитлера. В тридцатые годы подобное еще только брезжит, оно нереально: власть Сталина в армии, в государстве — непререкаема. И он это чувствует. А ГУЛАГ откуда? От страха Смуты: Сталин лагерей не изобрел, он их получил в наследство вместе со страхом возможного предательства. Вместе с готовностью высоких военачальников отталкивать друг друга, писать друг на друга доносы. Сталин эту их готовность почувствовал, это доносное помешательство возглавил, дал ему неслыханный размах — и принял на себя ответственность.
Он даже предвидел, что ответственность будет по-русски безразмерна: «Не один ушат грязи будет вылит на мою голову… Но я уверен, что ветер истории все это развеет»…
Ветер истории еще не раз переменится, а ушаты грязи уже вылиты. И все на его голову.
По психологическому типу Сталин отнюдь не оголтелый диктатор, а скорее шахматный игрок. Что он безошибочно просчитывает — так это расклад голосов при непрерывных голосованиях на высшем уровне. На всех уровнях Смутной эпохи. Дело было не в нем — дело в них, в голосующих, сформированных эпохой Смуты и не без оснований ожидавших друг от друга подвоха, то есть доноса, а там и зоны ГУЛАГа.
Ни намека на «реабилитацию» лагерной жути нет в книге Экштута. ГУЛАГ остается страшной страницей в истории советской России, это беда, накрывшая народ, и как народная беда описан ГУЛАГ у Солженицына. Что делает Экштут? Скрупулезно уточняет масштабы этой беды и ее причины.
Сталин и Берия на привале во время отдыха. Сальские степи.1930-е годы. Фото: Книга «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?»
Надо ведь было не только армейскую верхушку прочистить в предчувствии надвигавшейся новой войны: привести в чувство людей с ромбами в петлицах («ромбопад» вошел в историю советского генералитета). Предстояло всю армию сверху донизу переучивать в преддверии «войны моторов» — с невиданным до того участием авиации и артиллерии. Тут не только о снарядах была забота: «после Зимней войны вождю стало понятно, что своевременное снабжение армии теплыми шапками-ушанками, сухарями или пищевыми концентратами гораздо сильнее повышает ее боеспособность, чем безупречные с идеологической точки зрения регулярные политинформации или красиво оформленные боевые листки…»
Вождь вовсе не был всесилен, в частности, не мог заставить своих генералов преодолеть присущую многим из них «радиобоязнь» и заставить их использовать в управлении войсками современные средства связи. «Не верю я в рацию», — так заявил в апреле 1940 года один из военачальников. И он не был одинок: генералитет упрямо не желал овладевать радиосвязью — громоздкой, капризной и неустойчивой. — Вот и попробуй справиться с радиобоязнью высшего комсостава — в масштабах огромной армии…
Любимец Сталина — летчик Александр Голованов, чудом избежавший расстрела, сказал: «Какая страшная жизнь… Надо быть готовыми ко всему. Преодолевая страх. Не мы первые, не мы последние…» Фото: Книга «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?»
Перестроить армию сверху донизу — для этого нужны были люди новые, молодые — поколение, давшее стране Жукова, Рокоссовского, Конева… Из старых только двоих Сталин оставил как неопасных, — это были Ворошилов и Буденный. И еще, наверное, Тимошенко — он нашел свое место в армии, выстроенной уже не по беззаконию Смуты, а по законам Диктатуры…
Что же до героев прежней эпохи — их к этим законам приучать было бессмысленно; Сталину надо было, чтобы эти романтические смутьяны не путались под ногами… Он и не вникал в их дела — подписывал приговоры, не глядя в спины тех героев Смуты, которых отправлял «в расход». В трагедии Великой Отечественной войны им не было места.
Оглядываясь на эту историю, современный исследователь не повторяет хрущевских заклинаний о «культе личности», — он говорит о неисправимости эпохи. О неисправимости жизни… И тут я с Экштутом совершенно согласен: «Проклятая жизнь»…»Проклятая природа человека»…
Или, как умирая, сказал любимец Сталина, великий летчик, Главный маршал авиации Александр Голованов, чудом избежавший после войны ареста и расстрела:
— Какая страшная жизнь… Надо быть готовыми ко всему. Преодолевая страх. Не мы первые, не мы последние…
Последние обсуждения