«Вранье считается патриотической мольбой»

Интервью с актером Алексеем Серебряковым к выходу фильма «Клинч».

Сыгравший учителя в фильме «Клинч» Алексей Серебряков побеседовал с корреспондентом о положении педагога в России и способах существования в современном мире, а также объяснил, почему остался без работы.

22 октября в российский прокат выходит «Клинч» — режиссерский дебют в кино актера и театрального постановщика Сергея Пускепалиса. В основе картины — трагифарс Алексея Слаповского, рассказывающий о том, как жизнь пьющего, но добросовестного школьного учителя стремительно меняется из-за вторжения в нее бывшей ученицы, которая очень быстро доводит до точки кипения все внутренние и внешние проблемы героя. Главную роль в картине сыграл Алексей Серебряков, который по случаю премьеры фильма побеседовал с корреспондентом «Газеты.Ru».

— Что вас изначально привлекло в «Клинче»?

— В первую очередь мне понравился Сережа Пускепалис. Когда он позвонил и сказал, что хотел бы снять меня в своей картине, я обрадовался. Сережа мне очень интересен и симпатичен – и то, что он делает, и чисто по-человечески. Другое дело, что я не совсем понимал, как драматургия Слаповского будет перенесена на экран. Это же изначально театральная пьеса, которую Пускепалис уже ставил, а теперь переделал под сценарий. Я же человек не театральный, не очень понимаю специфику – она всегда более условная, фантазийная, может выше подпрыгнуть над землей. А мне привычнее руководствоваться более реалистическими законами. Мы сразу решили, что я делаю то, что могу, а в постановочную часть не вмешиваюсь. В процессе съемок я ориентировался, в первую очередь на его хохот – если он смеялся за монитором, значит, я все сделал правильно. Результата я и сам еще не видел – с нетерпением жду премьеры. Давно жду – снимали мы почти два года назад.

— Как по вашим ощущениям, удалось в итоге в «Клинче» справиться с театральностью? Или она все же осталась при переносе пьесы на экран?

— Конечно, она осталась. Сам конфликт и выход из него здесь довольно театральны, условны. Кино же более безусловная вещь. Мне как раз и было интересно, насколько эта театральность, присущая Сереже, работает на экране.

— Вы говорите, что ориентировались на смех, но «Клинч» это все-таки не совсем комедия, скорее фарс или трагифарс. Недавно в прокат вышел «Орлеан» Андрея Прошкина, тоже решенный в этом жанре. Как вам кажется, почему он снова стал актуален?

— Ну, мы живем в таком мире – в России – где вокруг один сплошной трагифарс. Если относиться к происходящему более реалистично, то придется срочно вызывать скорую психиатрическую помощь. Никак иначе, чем с помощью некой фарсовой конструкции, происходящее принять невозможно. Достаточно сказать, что налоги, которые я заплатил с гонорара за эту картину, пошли в том числе на производство автоматов и ракет, которые сейчас летают в Сирию.

— Давайте вернемся к кино. В одном из первых ваших фильмов «Последний побег» вы играли трудного подростка, которого пытался спасти воспитатель в исполнении Михаила Ульянова. Сейчас вы сами сыграли роль учителя, столкнувшегося с нерадивой ученицей. Как, на ваш взгляд, изменился образ учителя в кино? Есть ли изображениями людей этой профессии в двух фильмах что-то общее?

— Мне кажется, что по всей России учителя это женщины с халой на голове и с брошкой на груди – я таких видел, когда ходил в Москве на родительские собрания. Других преподавателей в России можно найти разве что в школе «Золотое сечение», где преподает Дмитрий Быков. В учителя сегодня идут либо самородки, для которых педагогика – призвание, либо те, кто не поступил в МГУ и пошел в педагогический.

Это непрестижная профессия – денег мало, работы много, нервов еще больше.

При этом, на мой взгляд, учитель и врач – самые важные профессии вообще. И это профессии, которые у нас никак не обеспечены. В общем, в сфере педагогики, как и во всех остальных, у нас все не очень хорошо. Если же вернуться к кино, то герой Ульянова это наставник, учитель в даосском смысле, сенсей. Учитель же, которого я играл в «Клинче», к этому не имеет никакого отношения. И не потому, что он плохой человек. Просто нынешнее поколение в сенсеях не нуждается. Моральные ориентиры оно находит в интернете, в компьютерных играх, в «Доме 2». Какие это ориентиры – понятно.

— «Клинч» это третий за год фильм с вашим участием. Как так вышло, ведь до этого у вас был двухлетний перерыв?

— Это связано с тем, что фильмы выходят не сообразно тому, как они снимаются. Некоторые – сразу, как сериал «Фарца», например. Другие ждут несколько лет. Вообще, сейчас я стал сниматься гораздо меньше, чем раньше. Тому есть объективные причины – производство упало, денег нету. Памперсы больше не надо рекламировать, рынок рухнул, и мы не можем больше снимать столько же сериалов, сколько раньше. Сейчас у меня фактически нет работы. Последние предложения оставляли желать сильно лучшего, а сейчас их нет вообще.

— Неужели совсем ничего?

— Да. Последние несколько лет я сидел со стопкой сценариев и мог выбирать, сейчас у меня на руках нет ни одного. Не знаю, с чем это связано. Может быть с тем, что Мединский считает меня предателем из-за того, что я перевез семью в Торонто. А может с объективным упадком кинопроизводства.

— И как давно вы в таком положении?

— Летом я снялся в четырехсерийном историческом фильме Месхиева «Стена» — по роману Мединского, кстати. Видимо, только его романы сейчас можно экранизировать. Еще я снялся в пилоте сериала Ани Меликян, но я не знаю, получит ли этот проект развитие.

— В одном из интервью пару лет назад вы говорили о том, что вам наиболее близки трагические герои, но в «Клинче» и «Левиафане» ваших персонажей, несмотря на незавидную судьбу, сложно назвать по-настоящему трагическими. У них есть к этому задатки, но нет главного – трагический герой, в отличие от них, всегда действует. Неужели нет ролей больше отвечающих вашему запросу?

— Сложно сказать. Во-первых, я очень завишу от предложений, а не самостоятельно создаю себе фильмографию. Я действительно вижу мир в трагических красках, это неотъемлемая черта моей личности. Я не очень смешливый человек, мне чаще хочется плакать от того, что я вижу вокруг. При этом мне кажется, мы настолько внедрены в информационное поле, что человек, способный хоть о чем-то задумываться, понимает абсолютную бессмысленность любых телодвижений.

Сбиты все ориентиры: вранье считается патриотической мольбой, правда — не есть правда, а понятия добра и зла очень размыты и постоянно меняются местами.

Мы открыли для себя огромный мир, но сами на фоне него превратились в ничто. Современный мир слишком велик, а трагедия предполагает замкнутое пространство. Сегодня сложно сказать, что несешь разумное, доброе и вечное – эти категории максимально сложно определить. Для того, чтобы это сделать, надо быть либо очень мощным мыслителем, либо обладать сильной пассионарностью. Такие люди рождаются очень редко.

— И по-вашему эту ситуацию никак нельзя преодолеть?

— А я не уверен, что ее нужно преодолевать. Может быть, надо понять и принять, что мы сейчас находимся в принципиально другом мире. С появлением интернета исчезла необходимость в огромном количестве вещей, на которых зиждилось наше существование. Абсолютно бессмысленными стали границы государств, само государство – как проводник идеологии – тоже потеряло значение. Оно нужно только как инструмент для повышения благосостояния. Множество профессий оказались совершенно не нужны.

Например, профессия солдата, как человека, умеющего убивать, сегодня потеряла всякий актуальный смысл – только мы задерживаем ее уход в небытие.

У нас солдат очень много, и они не хотят уходить с исторического поля, доказывая свою необходимость. Меж тем, профессия этих людей заключается в том, чтобы просто, тупо убивать. Потому что для защиты есть полиция. Солдаты сейчас не нужны так же, как в свое время стали не нужны извозчики. В общем, как я уже сказал, мир стал совсем другим по сравнению с тем местом, где мы жили еще 30-40 лет назад. Нам надо заново учиться в нем жить, потому что мы пока не знаем плюсов и минусов этого нового существования. Да что там говорить, скоро фильмы типа «Трансформеров» смогут снимать дети с помощью айфона. Другое дело, что такое кино не отражает жизнь человеческого духа. Там нет того, что называется «над вымыслом слезами обольюсь». Эти картины будут продолжать смотреть в кинозале. Но и такое кино, которым занимается, например, Звягинцев, актуальности не потеряет никогда, для небольшого количества зрителей.

— Про Звягинцева понятно, но вот вы говорите, что солдат не актуальная профессия, которую задерживает на свете только Россия, а при этом Голливуд исправно поставляет фильмы о войне.

— Смотря, какие фильмы. Если речь идет о трюковых картинах, то там просто вообще не важно, где происходит действие – в Ираке или в космосе. В космос, кстати, давно пора отправить «Неудержимых», им там самое место, пусть сражаются с межпланетной гадостью, здесь им делать нечего.

Если же речь идет о более серьезном кино, то мы безусловно не можем сбрасывать со счетов мироощущение Клинта Иствуда, который считает нужным снимать кино о солдатах.

Проблемами отдельного человека, попавшего в окоп, режиссеры-художники будут продолжать заниматься, это интересно. Там речь идет о психологии войны, о страхе, ненависти – эти темы всегда будут актуальны. С другой стороны, в случае с Иствудом интересно еще и то, сколько лет человек бегал с длинным пистолетом и сплевывал из-под широкополой шляпы, чтобы в итоге начать снимать фильмы уровня «Непрощенного» или «Малышки на миллион».

— Почему вы сами не пошли по пути актера жанрового кино? После фильма «Фанат» у вас были все шансы стать звездой в этом направлении.

— Мне, если честно, это не очень интересно. Параллельно с «Фанатом» я снимался в «Случайном вальсе» Светланы Проскуриной. «Фаната» посмотрели миллионы, а «Случайный вальс» не видел никто. Но я уже тогда понял, что вторая картина для меня важнее и интереснее. Я могу до сих пор подраться в «Обитаемом острове», но «Иванов» или «Левиафан» мне интереснее. Просто иногда, как не смешно, для того, чтобы случился «Левиафан», нужен «Обитаемый остров».

Скажем, Андрей Сергеевич Кончаловский позвал меня в театре играть Тригорина после того, как посмотрел «Антикиллера-2», которого снял его сын.

— Что, кстати, с театром? Вы же начинали в Театре Олега Табакова, а потом почти прекратили выходить на сцену.

— Я и сейчас почти не играю. Театр для меня очень сложная конструкция и при этом долговременная. Кино легче – я приезжаю из Канады, снимаюсь 20 дней и уезжаю, а в театре надо играть годами. Правда, я сейчас ставлю спектакль здесь, в Канаде, по пьесе Барри Киффа «Прищучил». Это знакомый мне материал – я сам играл в этой постановке у Табакова 20 с лишним лет назад и могу опереться на режиссуру Олега Павловича и Кости Райкина.

— Я так понимаю, что в канадском и американском кино вы не снимаетесь, а как получилось с театром?

— С кино это пока действительно невозможно. Я не вхож в местные кинематографические круги и пока не очень понимаю, как туда можно войти. Честно говоря, я еще и сомневаюсь в том, что мне это интересно.

Я связан русским языком и тем, что я русский человек и скорее всего, могу работать только в России.

А играть какие-то роли типа русский бандит, он же дипломат, он же бизнесмен, он же депутат – не вижу смысла. С театром же получилось, наоборот, очень просто. Канадские продюсеры предложили мне что-нибудь сделать. Я согласился. 18 ноября у меня должна быть премьера.