Великий режиссер, ставший в 1918 году большевиком, предвидел кровавую развязку своей жизненной пьесы

Жизнь корифея режиссуры совпала с революционной эпохой — он этого не выбирал.
Он выбрал русское искусство — без всякого революционного подтекста.

Карл-Казимир-Теодор Мейергольд, тверской уроженец из благополучной немецкой семьи (между прочим, восьмой ребенок), даже имя Всеволод взял в честь любимого русского писателя Всеволода Гаршина. Дождавшись совершеннолетия, без всякой идейной помпы перешел в православие. Потому что круг интересов псковского гимназиста, поступившего на юрфак Московского университета, — и не религиозный, и не юридический, а театральный.

И это сразу уловил преподаватель Московского театрально-музыкального училища Немирович-Данченко, к которому пришел неугомонный студент.

А Комиссаржевская в Питере сходу предлагает дебютанту попробовать амплуа главрежа в ее театре. Тот соглашается. За первый же сезон — тринадцать спектаклей! Ибсен! Метерлинк! Леонид Андреев! Публика в восторге…

Но не Станиславский.

Всеволод Мейерхольд за кулисами «театра на Лубянке»
Впрочем, талант Мейерхольда и он замечает сразу. И тоже приглашает его в свою, только что задуманную в 1905 году, студию. Но ничего из поставленного псковским самородком так и не выпустит на публику:

«Талантливый режиссер пытался закрыть собою артистов, которые в его руках являлись простой глиной для лепки красивых групп, мизансцен, с помощью которых он осуществлял свои интересные идеи. Но при отсутствии артистической техники у актеров он смог только демонстрировать свои идеи, принципы, искания, осуществлять же их было нечем, не с кем, и потому интересные замыслы студии превратились в отвлеченную теорию, в научную формулу».

Ни научной формулы, ни отвлеченной теории там нет. Только неистовая жажда инсценировать реальность по-новому.

Как «по-новому»?

Да так, что если по ходу действия нужен дождь, — лучше всего публику окатить из шланга. Разумеется, такой подход делает публику мокрой, но тем самым погружает ее в новую реальность. «Не верю», — скажет Станиславский. Поверит — публика новой эпохи.

В 1918 году Мейерхольд вступает в РКП(б).

Советская власть платит ему взаимностью. Луначарский вводит в руководство Наркомпроса. В кафе «Красный петух» открывается новая программа «Красный Октябрь» (все красное). Блоковская «Незнакомка» приобщена к мейерхольдовской «биомеханике». Театр становится государственным: «Театр имени Мейерхольда». Еще один государственный театр («Театр Революции»!) переходит под его руководство…

Что это? Боевое сотрудничество или соседское сожительство? Как руководитель гостеатра Мейерхольд дает роли актерам (которые к нему рвутся!). Но нет свидетельств, что он как руководитель культуры запретил или притормозил чье-нибудь начинание. Запретителей и без него полно. Великий мастер делает свое дело в тех условиях, в которые его поставила реальность. То есть советская власть.

Нельзя сказать, что он становится ее любимцем. Кажется, она так и ждет от него подвоха. Если отбывает с гастролями за границу, то готова к тому, что станет невозвращенцем.

А он? Что он чувствовал? Михаил Чехов, общавшийся с ним в Берлине в 1934 году, счел необходимым предупредить о страшном конце, если он вернется в Советский Союз.

Мейерхольд слушал молча, спокойно и грустно ответил… точных слов Чехов не запомнил, но смысл такой:

Я с гимназических лет в душе моей носил Революцию и всегда в крайних, максималистских ее формах. Я знаю, вы правы — мой конец будет таким, как вы говорите. Но в Советский Союз я вернусь. На вопрос мой — зачем? — он ответил: из честности».
Это самая точная формула: из честности! Честно грешил вместе с властью, честно и расплатится.

Через четыре года Сталин смотрит «Даму с камелиями», спектакль ему не нравится. Этого достаточно, чтобы критика обрушилась на Мейерхольда с обвинениями… хорошо, если только в эстетстве. Зинаида Райх, сыгравшая в спектакле главную роль, решила доиграть ее в реальности: написала Сталину о том, что вождь ничего не понимает в искусстве…

В 1938 году театр Мейерхольда закрывают.

Кто приходит на помощь в этот горький час?

Станиславский! В его оперном театре и работает Мейерхольд после смерти Станиславского. Ставит «Риголетто»! Неисправим…

Арест принимает безропотно — неустрашимо протестует только все та же Зинаида Райх.

В январе 1940 года — последний аккорд: письмо Молотову.

…Меня били — больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине… когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам… боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток…»
Мучения длятся недолго: 1 февраля — суд. 2 февраля — расстрел.

Через 15 лет — посмертная реабилитация.

Там, где жил великий режиссер, идут теперь спектакли.

На одном из них я был.

Поставила его Мария Бородина. Знаю ее и ценю как прозаика, а сценический темперамент оценил, посмотрев написанный, поставленный и сыгранный ею моноспектакль на сцене мемориальной квартиры Всеволода Мейерхольда.

Это та самая квартира, где он прожил полтора десятка лет в браке с Зинаидой Райх и откуда был забран энкавэдэшниками.

Оставшись в одиночестве, хозяйка квартиры прожила в ней 24 дня, после чего была зверски убита теми же энкавэдэшниками, ворвавшимися к ней через балкон уже под видом уличных бандитов. Они таким образом зачищали «жилплощадь», на которую положил глаз бериевский шофер.

Спектакль называется «Блок не был бы против!» и представляет собой вольный монтаж мотивов из блоковских пьес с привычными мифологическими героями. Сыграно изобретательно и звучит забавно, но с каким-то горьким отсветом. Друзья Пьеро и Коломбины словно бы вздрагивают, натыкаясь на углы нашего бытия…

Почему?

Очередной воздыхатель, потерявший возлюбленную, жалуется — плачет морковным соком… и тут меня прожигает разгадка боли: да ведь в этом вот коридорчике, в пяти шагах от балкона, покалечили Зинаиду Райх и бросили умирать.

Здесь она истекла кровью.

Не морковным соком. Кровью!

«Я с гимназических лет в душе моей носил Революцию и всегда в крайних, максималистских ее формах…» Но даже необузданной фантазии Мастера не хватило бы на такую развязку.

Мейерхольда расстреляли в один день с Михаилом Кольцовым, еще одним интеллигентом, пошедшим в революцию. Невозможно вообразить, что это гибельное совпадение было выверено советской властью.

Судьбой — выверено.