Центр драматургии и режиссуры открыл новый сезон премьерой «Мама»

Владимир Панков открыл сезон в своем Центре драматургии и режиссуры премьерой — вместе с художником Максимом Обрезковым поставил спектакль «Мама» по пьесе Аси Волошиной. Мужская интерпретация женской драматургии выявила ее особенности весьма выразительно.

На фоне белой мебели и киноэкранов четыре фигуры в белом — маленькая девочка, молодая женщина, взрослая и пожилая. Кроме них, есть четыре фигуры в черном — девушка-оператор, которая камерой ловит крупные планы героинь, и три музыканта. Ставшие непременными в модной режиссуре трансляции на экран, позволяющие заглянуть в глаза исполнителям, вспышки и черно-белые стоп-кадры восклицательными знаками добавляют эмоций в повествование. Шахматная гамма, лишенное личных примет стерильное пространство вроде интерьерного подиума в Икее — все это должно работать на остранение от надрывной истории, разложить сочиненную драму на репризы, треки, фотоколлажи. «Белые обои, черная посуда» — этот хит стал лейтмотивом спектакля и ключом к его цветовому решению, тоска и нервный пульс в нем — камертоном настроения.

История от первого лица — рассказ 28-летней девушки, которая в раннем детстве потеряла мать, бьет по нервам чувствительных зрителей. Этот заданный с первой минуты надрыв заставляет насторожиться — насколько далеко могут зайти авторы, педалируя трагизм избранной ими темы. Спектакль убеждает: так далеко, насколько возможно. Завязка — посмертный диалог, который начинает больная мать, написав дочери письма на следующие четверть века — по одному в год, а продолжает взрослеющая дочь, беседуя с мамой в собственном воображении. Все начинается с огромной обиды — как могла мать написать эти письма до 28-летия дочери, а потом оставить ее, словно второй раз умерев. К матери и другая претензия — почему она все время желала счастья дочери вместо того, чтобы победить болезнь. Мертвая мама — мама, с которой трудно пережить и близость, и сепарацию — ведь все приходится проигрывать в одиночку, ответа нет, и детская горечь саднит всю жизнь. Анастасия Сычева — тонкая, резкая, отчаянная — очень органично воплощает муки сиротского сознания, не способного повзрослеть без матери. Огромная, двухчасовая, кипящая горем исповедь разложена на голоса нескольких исполнителей, что лишь усиливает монологичность повествования. Душа, запертая в своем горе, в нем же находит упоение, не может вступить в настоящие отношения с миром, из своей тюрьмы рисует себе замок, где встречается с вечно молодой мамой. В жизни героини случились безответная любовь к женщине, изнасилование, короткий брак и развод, депрессия и попытка суицида. Дальше выясняется, что депрессией страдала и мать, ее тяжелым истерикам была свидетельницей малолетняя дочь. Елена Яковлева в роли матери являет свой бушующий темперамент, ничем его не ограничивая, глаза ее полны слез с первой сцены, а фирменный стиль режиссера — саунд-драма — позволяет довести ее монологи в сопровождении грохочущей музыки до высшей, почти нестерпимой степени накала. Два эпизода в высшем градусе эмоций отданы ей — приступ отчаяния от бессмысленности бытия и гневное обличение низости мужчины, неспособного задаться вопросом, каково это, когда к его дочери относятся так, как он относится к своей жене.

Мужчины в жизни нескольких поколений женщин этой семьи отсутствуют, появляясь эпизодически лишь как источник новой боли: отец, например, способен заложить бомбу под будущее дочери, сообщив ей, что изменял ее матери, и что все мужики таковы. Музыканты Виктор Маминов и Алексей Потапов становятся статистами, изображающими тех безликих мужских персонажей, о которых так ранится героиня. Видеопроекции, дым и музыка делают из истории сироты рок-концерт, словно давая понять, как из отчаяния и горя героиня пытается создать сюжет, смысл и красоту. Стоп-кадры на экранах складываются в воображаемый семейный фотоальбом, которого у героини никогда не было — он красив черно-белой, светящейся красотой невозможного.

Самый лобовой, граничащий с запрещенным, прием в этой подробной драме пораженного сознания — включение в число исполнителей ребенка. Маленькая девочка Николь Плиева производит в этом крике и грохоте, слезах и ругательствах впечатление брошенного котенка, которого хочется немедленно спасти со сцены. Эта детка, рассказывая свою жизнь от лица себя же взрослой, выглядит выпадающей из спектакля, как живая ветка из нарисованного букета. Не слова взрослой девушки детским голоском производят сильное впечатление, а детская фигурка в этом аду, который вокруг устроили взрослые, склоненная над уроками, вешающая игрушки на елку, обнимающая маму или бабушку.

Финал — проекция УЗИ плода на животы всех героинь на сцене — сообщает нам, что героиня произведет на свет еще одно поколение женщин в этом сугубо женском несчастном роду. Ответа на вопрос — зачем жить и как жить, которым мучительно задавались от лица одной и той же души все четыре женских голоса на сцене, так и не найдено. Цикличность жизни выглядит спасением сама по себе.