Третьяковская галерея показывает живопись и графику Павла Кузнецова

Что вы будете делать с последним лепестком голубой розы?

Этот вопрос, прозвучавший на вечере Павла Варфоломеевича Кузнецова в оттепельную пору, в 1956 году, был, разумеется, риторическим. Это вопрос из того же ряда, который постоянно возникает в сказках перед Иванушкой, его братьями и другими завсегдатаями фольклорного мира. Типа что делать с пером Жар-птицы? Не заметить и пройти мимо? Сделать вид, что никакого пера нет в помине? Или поднять, завороженно вглядываясь в переливы легчайшего перышка, и послушно пойти на зов неведомой волшебной страны?

Выставка в Инженерном корпусе ГТГ «Павел Кузнецов. Сны наяву», для которой объединили усилия несколько крупных музеев (кроме Третьяковской галереи в проекте участвуют Русский музей, Саратовский художественный музей им. А.Н. Радищева) и частные коллекционеры, это, конечно, путешествие «за лепестком «Голубой розы».

«Голуборозовец», утонченный эстет, символист, этот коренастый внук саратовского садовода и средний сын мастера-иконописца, отличался фанатичной любовью к живописи, талантом и замечательным упорством. Он напоминал упрямством сказочного Иванушку, отправившегося на поиски Жар-птицы, к истокам рождения мира, а его картины с блеклыми фонтанами, странными путти, которых критики тут же окрестили «нерожденными младенцами», выглядели мерцающим видением таинственного мира. Но кто из символистов еще, кроме Кузнецова, завороженный тайной рождения мира, был готов отправиться работать… в родильный приют на Сухаревке? Кузнецов отправился и, как пишет Абрам Эфрос, «вел день за днем черновую работу как своеобразный искус и подвиг перед явлением чуда — степенно принимал ребят у баб, ухаживал за роженицами и младенцами…»

Символист в родильном приюте — это даже не Гоген на Таити. Свое Таити Кузнецов нашел в заволжских степях. Там он открывает «страну неуспокоительного блаженства». Вообще-то так он называет Туркестан в предисловии к альбому литографий 1923 года по рисункам, созданным в результате путешествий 1910-х годов в Самарканд и Бухару. Но и степные «киргизские» сиюты Кузнецова открывают мир гармонии человека и природы, в котором, как он писал, «раскрывается громадное воздушно-степное пространство, не мешающее мысли и взгляду человека пролетать бесконечные дали, нестись к горизонтам, утопать и изумительно растворяться в небе…»

Сам Кузнецов сравнение с Гогеном не любил. «Моя живопись построена на пластичности и пространственности», — писал он Николаю Пунину. В кочевьях степей его влекла не пряная экзотика востока, а громада пространства, дали, полет. Иначе говоря, все то же стремление к беспредельному, текучей синеве, полету, гармонии жизни. Более того, идея синтеза искусств, изменения жизни с помощью искусства была Кузнецову близка. Он был среди художников, оформлявших виллу Николая Рябушинского «Черный лебедь», где мебель, вазы, оформление дома и росписи фронтона были решены в одном стиле. Символистские идеи Кузнецова определяли эстетику крымской дачи мецената Якова Жуковского. Будете на выставке, обратите внимание на рисунки фронтона дома «Новый Кучук-Кой». В этой усадьбе были продуманы не только архитектура и интерьер здания, но и символика цветов, деревьев, ароматов, которые подбирались под общим руководством Кузнецова. Увы, в 1923 году усадьба была отдана под санаторий, а два пожара довершили дело. «Черный лебедь» Рябушинского тоже сгорел еще до революции. Эскизы росписей Казанского собора, сделанные художником, использованы не были.

«Живопись не украшает, а определяет путь в развитии культуры», — написал однажды Павел Варфоломеевич. За всю культуру трудно сказать, но живопись определила его путь. И этот путь, в котором даже кочан капусты на натюрморте 1932 года напоминает то ли увесистую розу, то ли намекает на дитя, что найдено «в капусте», можно увидеть на выставке в Третьяковской галерее. Между прочим, капусту, рассказывают, он сам выращивал на даче. Такой вот Гораций из Саратова.