07.07.2016
Писательница Анна Матвеева — хрупкая, но это только с виду.
Книги ее давно навели знатоков на мысли о литературном феномене — «уральском магическом реализме». Начиная с первой повести, «Перевала Дятлова», — она регулярно входит в списки финалистов крупных литературных премий. На «Большую книгу» — главную российскую премию для писателей — претендует уже в третий раз. На сей раз как автор романа «Завидное чувство Веры Стениной». Женская проза? Но ее книга о зависти, замечает сама Матвеева, если и смущает, то скорее женщин. А мужчин — наоборот. Отчего так?
Анна, каково это — попадать в финал литературной премии. Быть в полушаге от победы и наблюдать, как лауреатами называют других. Что вы при этом чувствуете — зависть?
Анна Матвеева: Прежде всего, облегчение. Это очень нервное дело — участвовать в премиальных забегах. Я уже привыкла к тому, что мне ничего не достаётся, и если бы вдруг дали премию, — удивилась бы больше всех. Несколько лет назад у меня регулярно теряли багаж в перелётах, и я к этому тоже привыкла — а когда после этого сразу увидела свой чемодан на ленте, была потрясена таким везением.
С премиями — заранее знаю, чем всё закончится. У меня, как и у одной моей героини, «отношения с удачей складываются неудачно». Пока что премиальный чемодан на ленте не появился… Даже на екатеринбургской: у меня нет ни одной уральской литературной премии.
Впрочем, книги продаются и переводятся, идеи, простите за каламбур, не переводятся, библиотеки зовут на встречи с читателями, а читатели каждый день пишут письма… Зачем такому писателю премии? Пусть сидит и работает, ждёт своей очереди. Лет в шестьдесят она и до него дойдёт. Если он доживёт, разумеется.
А зависть — дело тёмное. Может, и не без этого…
— Вот было дело, вы сказали, что рады за любого, кому дают премии — даже если этот автор вам совсем не близок. Но! «Особенно приятно, когда получают женщины». Откуда эта гендерная предвзятость? Или это солидарность?
Анна Матвеева: Наверное, солидарность. Как бы я ни любила мужчин, всегда буду на стороне женщин. Может, потому что я живу в никем не разбавленной мужской среде — у меня муж, три сына, и даже кот — не кошка. При этом есть одно мучительное противоречие: работать я предпочитаю всё-таки с мужчинами. Хотя и среди них, увы, всё чаще попадаются необязательные люди — а с моей точки зрения, это один из самых непростительных недостатков.
— Ну да, конечно. «На стороне женщин»? Вы не одиноки. Недавно, скажем, на Каннском кинофестивале Джулия Робертс прошла по красной дорожке босиком — в знак протеста против мужчин, вынуждавших дам ходить на каблуках. И в жюри там теперь строго считают — чтоб поровну мужчин и женщин. Но я не про кино. Про мировую тенденцию. Женщины боролись и до нашей эры — но как-то в рамках здравого смысла. У Аристофана в «Лисистрате» жены перестали подпускать к себе мужей, заперлись в Акрополе, чтоб те кончали воевать — и сработало! А в наше время женщины воюют чаще вопреки здравому смыслу. Вас это не пугает?
Анна Матвеева: Меня пугает любой фанатизм: в малых дозах — всё лекарство, в больших — всё яд. И небритые подмышки Джулии Робертс, если уж на то пошло, пугают куда сильнее её же босых ног…
Если же говорить серьёзно, то… женщины мудрее и терпеливее мужчин, они не воюют вопреки здравому смыслу — просто у женского равноправия слишком короткая история. Очень мало времени прошло с эпохи первых суфражисток, ну что такое — чуть больше сотни лет — в сравнении с тысячелетним опытом мужского шовинизма? Придёт время, и победит тот самый здравый смысл.
Мне всегда обидно за женщин, у которых просто не было (а у многих и теперь нет) шанса реализовать свои способности, талант, дар, мечту без угрозы обречь себя на существование без семьи, детей и простого человеческого счастья… Многие по-прежнему вынуждены выбирать: или — или…
В прошлом году я работала над книгой очерков «Горожане» (она выйдет осенью в Редакции Елены Шубиной), посвященной выдающимся жителям Екатеринбурга. Девять новелл, восемнадцать героев — и только одна женщина! Вдумайтесь, всего одна женщина, которую можно было поставить в один ряд с героями-мужчинами… И это не потому, что я плохо искала, или что женщины в Екатеринбурге (хотя тут можно назвать любой город) бесталанны, а потому что пока мужчины совершали подвиги, возводили крепости и писали стихи, женщинам приходилось сражаться с бытом, растить детей (часто — без всякой мужской помощи) и так далее…
Женщина в российском обществе вот уже второй век — самый настоящий мужчина. Какие уж тут стихи и крепости, право слово. А мы можем — и то, и другое, — поверьте! Длинный список премии «Большая Книга» в этом году включил в себя тридцать семь имен, из них было только пять женских, но в списке финалистов пропорция совсем другая — три женщины на одиннадцать имен. И я уверена, что хотя бы одной из нас в этом году достанется премия. Впрочем, и в том, что не мне.
— Вам не нравятся вопросы о «женской прозе» — вы тут же вспоминаете писателей-мужчин, которые пишут «как женщины». Но когда про ваши книги говорят, что в них любви маловато — вы согласны?
Анна Матвеева: Я и вправду не жалую таких разговоров — в нашем деле всё определяет не пол, а способности, талант. Что касается нехватки любви в моих книгах, с этим я не согласна. Материнская любовь, любовь к родителям, делу жизни, родному городу — ничем не хуже любви между мужчиной и женщиной. Я просто не зацикливаюсь на последней.
И вот ещё ремарка по поводу «женской прозы». Казалось бы, у моих книг должны быть не читатели, а читательницы, но у меня столько читателей-мужчин, что и не снилось брутальным прозаикам. Я этим очень горжусь. А я мало чем горжусь в принципе. И на роман «Завидное чувство Веры Стениной», а он женский, хотя бы по формальным признакам, самые лестные отклики поступили от критиков-мужчин, что меня искренне удивило. Критикессы реагировали намного холоднее, если хвалили, то через губу. Любопытно, правда?
— Но еще любопытней — как солидарны женщины-писательницы, из века в век: только градус их агрессивности повышается. Вот несколько цитат. 200 лет назад у мадам де Сталь: «Любовь для женщины — история жизни, а для мужчины — эпизод». Лет 150 назад, у Шарлотты Бронте: «Люблю не потому, что он хорош собой, а потому, что в нем больше меня, чем во мне самой». Полвека назад — Симона де Бовуар: «Самый заурядный мужчина чувствует себя полубогом в сравнении с женщиной». И, наконец, дошли до вашей героини из «Веры Стениной»: «Женщина всегда все делает так, проблема — в мужике». Может, пора от вас мужчин спасать? А заодно — «мужскую прозу»?
Анна Матвеева: Ну, мужскую прозу спасать точно не надо — она живее всех живых! И ни одна цитата из приведённых вами (за исключением моей, пожалуй, но я с моей героиней и её словами совершенно не согласна) не демонстрирует агрессию… А мужчин если и нужно от чего спасать, то не от женской агрессии. К ним нынешний век тоже предъявляет непосильные требования, и я современным мужчинам от всей души сочувствую. Но им всё равно — легче. Как писала моя любимая Мария Башкирцева: «О, как женщины достойны сожаления! Мужчины, по крайней мере, свободны».
— Дневник Башкирцевой, который вы так любите, Розанов находил «гениально-порочным». Сама она писала нервно Мопассану, что «мужчины должны быть аксессуарами в жизни сильных женщин». Думаете, в ее взглядах есть что-то близкое нашему времени? Чем она вас так увлекла?
Анна Матвеева: Мария Башкирцева всегда со мной, это правда. Сильная, умная, талантливая, хрупкая, одинокая. Язык не повернётся назвать её несчастной. Да, Башкирцевой досталась ранняя и страшная смерть, — но сколько ей удалось сделать за свои двадцать четыре года, многим и за семьдесят не удается. Башкирцева близка мне многим — упорством и упрямством, откровенностью (я сторонница «честных дневников», не предназначенных для публичного чтения), страстностью, отчаянием, да много чем. И даже заблуждения Башкирцевой — прекрасны (это я про аксессуары в виде мужчин).
— Может, ее дневники и вдохновили вас взяться за семейные архивы, за дневник вашей бабушки — вы же обещаете написать свою семейную сагу?
Анна Матвеева: Да, я работаю над новым романом, основанным на документах из семейного архива, прежде всего — бабушкиных дневниках, которые она вела всю свою жизнь, частью — на французском языке. Сохранилось не все, но немало. Несколько лет я читала, переводила, перечитывала, их. Я очень люблю дневники, это правда, а тут ведь ещё и родной человек писал. Мы с бабушкой не виделись ни разу в жизни, она умерла задолго до моего появления на свет, но она мне близка безмерно.
История моей бабушки, Ксении Михайловны Лёвшиной, тоже по сути своей — история нереализованного таланта. Она была очень ярко одарена — душевно, литературно, музыкально, — но всю свою жизнь находилась в тени мужа, беззаветно служила ему и семье, а он, в конце концов, предал её, как часто бывает.
Я объездила места, биографически важные для романа: в Швейцарии, Польше, Петербурге, Полтаве, Хабаровске. Знаю, где работала Ксения Михайловна в Свердловске (она преподавала английский язык в Горном институте) и где жила. Знаю, кто из ее родных и друзей станет персонажем романа. И Марию Башкирцеву мои персонажи будут обязательно вспоминать, причём по делу: у них найдётся кое-что общее.
Роман — история долгая, тем более, что я впервые в жизни никуда не тороплюсь и пишу так, как пишется.
— Вы любите родной Екатеринбург — это понятно. А почему вторым в списке «любимых» у вас именно Париж? Как так вышло?
Анна Матвеева: Я люблю Париж как человека — мне повезло, что мы встретились. Скучаю о нём в разлуке. Волнуюсь, когда там неладно. Радуюсь, если всё хорошо. Так получилось, этому нет никаких объяснений. Просто судьба. Со мной в Париже разное случалось — и хорошее, и плохое, но я никогда не сомневалась в том, что этот город на моей стороне. Вот вам и магический реализм.
Впервые я приехала в Париж в 1995 году, и сразу почувствовала, что знаю этот город, что бывала в нём раньше. Персонажи моей новой книги «Лолотта» (выходит на днях в АСТ, Редакции Елены Шубиной) переживают нечто подобное — спустя сто лет, и не во Франции, а в России, они вдруг начинают вспоминать такие подробности монмартрского быта, которых нельзя ни придумать, ни прочитать. Это можно считать проявлением шизофрении, а можно поверить в то, что судьбы повторяются, сюжеты рифмуются, и что у каждого из нас был свой двойник в прошлом.
— В вашей «Вере Стениной» у героинь любовь все время перемешана с ревностью и даже завистью. Судя по эпиграфам к каждой главе, вы изучили многих авторов, писавших о зависти. В вашей героине она, как летучая мышь. Глаза у зависти «голодные и черные, как у женщин Модильяни». Зависть у вас «наблюдательная — как юнга». Она и «самое стыдное», и очень нужное: из него может вырасти «завидное чувство». Зачем вам понадобилась вся эта психотерапия?
Анна Матвеева: Завидное чувство — это всё же немного о другом. Это дар, который нельзя вырастить, он или есть, или нет, причем есть он у немногих, он редок. У Веры Стениной есть умение по-особому воспринимать живопись: слышать, осязать, обонять изображенное на картине. Книга именно о редком даре, за который, как за всё хорошее, нужно чем-то платить. То есть она писалась об этом, а прочитаться может, конечно же, совсем по-другому.
Несколько лет назад мне захотелось почитать хороший современный роман о зависти, но ничего похожего не нашлось — вот я и подумала, что надо его написать. А прежде чем писать, надо читать — я так привыкла, мне нужно погрузиться в тему с головой. И не так уж много нашла, кстати. Зависть — грешок распространённый, причем его принято стесняться куда сильнее, чем, к примеру, ревности. Белую зависть вот какую-то придумали.
Что касается психотерапии, то мне, как, думаю, и всем прочим, знакомы приступы зависти, но я научилась держать этого зверя на поводке, чего и всем желаю.
— Ваша героиня — не просто талантливый искусствовед: она слышит, видит и чувствует в картинах то, что скрыто от других. Но у нее «Грабарь за окном и перепудренные березки». Живет искусством классическим. А у нас на дворе сплошной постмодернизм и акционизм. Страшно подумать, что за запахи и звуки услышит она — столкнувшись с этой актуальностью. Вам за нее не страшно — она же девушка тонкая?
Анна Матвеева: Вера справится, не волнуйтесь. Тем более, что классика потому и классика, что она не стареет. А по-настоящему талантливые произведения встречаются и сейчас. На меня очень сильное впечатление произвело творчество Моны Хатум, я люблю Луизу Буржуа, мне нравятся (с некоторыми оговорками) Маурицио Кастеллан и Микеланджело Пистолетто. Думаю, что и моя героиня со временем научится ценить современные ухищрения в искусстве, хотя за всё это ей будет жаль отдать единственную — маленькую! — работу Массейса или Кривелли. Сердце прикипело…
— Вы уверены, что времена писателей-пророков в прошлом, сейчас литература людей развлекает, сложные книги никто не читает. Это, на ваш взгляд, процесс необратимый?
Анна Матвеева: Боюсь, что да. Но литературе не обязательно быть слишком сложной для того, чтобы пробуждать чувства — именно в этом её главное предназначение (мысль не моя, Борхеса). Или вот в своём новом романе Уэльбек сказал устами своего героя, что только литературе подвластно пробудить в нас чувство близости с другим человеческим разумом. И что автор — прежде всего человек, присутствующий в своих книгах. Это очень точная формулировка. Присутствовать в своих книгах — важнее, чем быть пророком и мессией. И не менее сложно, поверьте.
— Кстати, вы же, как уральский магический реалист, любите мистику и ужастики? Хичкок, между прочим, снял большую часть своих картин по книгам женщины, Дафны дю Морье. Не хотите встретить своего Хичкока?
Анна Матвеева: Трепетно жду встречи с ним, но мой Хичкок ходит окольными путями, и не спешит проявляться. С кино мне не везёт катастрофически — много раз дело доходило до подписания контрактов на экранизацию, но в последний момент всё непременно срывалось. Багаж по-прежнему теряется! Совсем недавно велись переговоры с одним французским кинорежиссёром по поводу экранизации «Перевала Дятлова», но я уверена, что из этого ничего не выйдет. И новая пьеса, которую я написала в этом году (она называется «Любовь пришла») пока что никого не заинтересовала. Но я не унываю, не дождётесь.
— И напоследок. Есть у вас такая антиутопия, «Подожди, я умру — и приду» — там в Российской стране будущего забыли русский, все говорят по-английски. Там дело швах, все ушли жить в Интернет, не общаются и не рожают, — пока герои не выжгли Интернет, не уничтожили мобильники и прочую электронику… Так куда катится мир — не подскажете?
Анна Матвеева: Я не пророк. Не подскажу. Но в своей собственной семье мы решились лет семь назад на эксперимент — у наших детей не было собственных компьютеров, телефоны были куплены самые дешёвые, без выхода в интернет, и так далее. Эксперимент мучительный: у всех было, а у наших — нет, но недавно один из сыновей сказал мне: «Знаешь, сейчас я благодарен вам за то, что вы это сделали».
Компьютерные технологии их не миновали, конечно, но за это время дети научились читать по-настоящему: отбирать, оценивать, обсуждать. Истина, как всегда, где-то на середине.
Кстати о зависти
— Анна, мне показалось, вашу «Веру Стенину» можно прочитать и как такого, условно говоря, «анти-Олешу», то есть, «Зависть» Юрия Олеши с другой стороны. Внимательный читатель может найти такие ниточки. Я объясню. Первые строки у Олеши: «Он поет по утрам в клозете», и слов не разобрать, одно «та-ра-ра». У вас: «Евгения кричала так громко, что Вере пришлось положить трубку динамиком вниз»…
Жизнерадостный, успешный Бабичев — у вас оборачивается квадратным редактором Суперменом, тот и в другой для женщин как магнит. Там герой «не увидел глаз Бабичева — увидел только блеск стекол». Тут — «какие у редактора глаза, никто не помнил, потому что он постоянно улыбался и все отвлекались на эту улыбку».
У героев Олеши навязчивая идея — странная девушка Валя: у вас ее роль исполняет странный бородатый Валентин, искатель царских останков, неумелый любовник, монах… Ваша героиня Стенина нервно вспоминает очень «правильную» девочку из детсада — так герой Олеши перепачкал в детстве девочку, привлекавшую к себе больше внимания. И с вещами у героев там и тут отношения — такие же странные…
Такой вот диалог с книгой Олеши — у вас был сознательным?
Анна Матвеева: Поразительно! Ничего подобного не имела в виду, это тот самый случай, когда «само написалось». Я люблю Олешу, но не «Зависть», а дневники его, «Ни дня без строчки» — тоже в числе моих настольных книг. Перекличка, которую вы откопали, случайна, хотя ничего случайного не бывает, правда же?
Мне кажется, что главное произведение о зависти в мировой литературе — это не «Зависть» Олеши, а «Отелло» Шекспира. Трагедия ревности коренится в зависти. Всё определяла, всем руководила зависть Яго, а не ревность Отелло. Ревность выросла из чужой зависти, которая и стала пружиной действия. Действия, сохранившего завистника и не уберегшего того, кому завидуют. Да и в основе «Гамлета» тоже история зависти Клавдия к своему брату… Много чего ещё выросло из этого чёрного чувства «досады по чужом благе», как выразился Даль. Зависть — спусковая пружина многих бед. Но и заводной механизм честолюбия, как в плохом, так и в хорошем смысле.
Последние обсуждения