28.03.2019
Если бы Юрий Карлович Олеша был жив сегодня, то существенное большинство нынешних «великих писателей» пошли бы писать инструкции для использования электрических приборов в быту или занялись бы содержанием меню предприятий быстрого питания. Еще совсем недавно, в начале прошлого века, быть писателем означало виртуозно владеть метафорой. Она была главным инструментом для работы со словом. И сословие умеющих работать метафорой исчислялось не десятками и сотнями, — единицами. Что нормально, поскольку дары Господни тем и отличаются от рождественских подарков, что их никогда не хватает на всех.
Юрий Карлович Олеша в последние годы жизни. Фото: Из книги «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша»Юрий Карлович Олеша в последние годы жизни. Фото: Из книги «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» Юрий Карлович Олеша в последние годы жизни. Фото: Из книги «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша»
Ну кто бы еще мог написать так?
«Доктор схватился за сердце, которое прыгало, как яйцо в кипятке».
«Лужа лежала под деревом, как цыганка».
«Мускулы у него ходили под кожей, точно кролики, проглоченные удавом».
«Этот запах был желт, как желто было лежавшее на камнях двора и кирпичах стены солнце — да, да, желтый солнечный запах».
«Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев».
«Шапиро, меланхолический старый еврей, с носом, похожим в профиль на цифру шесть».
«Зевота трясла меня, как пса».
«Прелестнейшее утро расточалось надо мной… Проснулись птицы. Раздались маленькие звуки: маленькие — промеж себя — голоса птиц, голоса травы. В кирпичной нише завозились голуби… Открывались калитки. Стакан наполнился молоком. Судьи вынесли приговор. Человек, проработавший ночь, подошел к окну и удивился, не узнав улицы в непривычном освещении. Больной попросил пить. Мальчик прибежал в кухню посмотреть, поймалась ли в мышеловку мышь. Утро началось».
«Цыган в красном жилете, с крашенными щеками и бородой нес, подняв на плечо, чистый медный таз. День удалялся на плече цыгана. Диск таза был светел и слеп. Цыган шел медленно, таз слегка покачивался, и день поворачивался в диске. Путники смотрели вслед. И диск зашел, как солнце. День окончился».
Я почти стопроцентно уверен, что нынче никто из «мастеров слова» не позавидовал бы этим строкам. Теперь так не пишут. Теперь писательством числится то, что когда-то было всего лишь проходным цензом в светское общество или на худой конец на бал в провинциальную усадьбу богатого помещика. Впрочем, и зависть в книге Олеши тоже была другой. Его вечный герой Николай Кавалеров в сущности завидует не толстяку Бабичеву, а новому миру, который проходит мимо, как «ветвь, полная цветов и листьев». Кавалерова убивало полное равнодушие этого мира к нему, собственная никчемность и ненужность. Он жаждет быть в том новом мире нужным и лучшим.
Завистники смотрят прямо перед собой, взгляд не знавших зависти всегда обращен к Небу (памятник Иосифу Бродскому в Москве). Фото: Юрий Лепский
Тот Кавалеров, надобно сказать, умел завидовать. Его зависть сильна и упруга, как юный ветер века. Да и антипод Кавалерова — Андрей Бабичев — тоже только в начале своего пути: он еще не произвел ГУЛАГ и не превратил человеческую жизнь в мусор. Им обоим предстоит дозреть: одному с завистью, другому — презрением к человеку. И они дозрели: зависть измельчала до изжоги, и презрение обрело нужный масштаб.
Но были и другие. Вне «Зависти», вне зависти. Те, кто никогда и никому не завидовал. Ни тогда, ни сейчас. И если их можно упрекнуть в ревностных отношениях, то разве что с Небом, но не с Толстяком. Беда в том, что Толстяк с его миром «Четвертаков» оказался принципиально невостребованным этими действительно великими художниками. Они были изначально лишены зависти к миру толстяков, сохраняя по отношению к нему, говоря словами Боратынского «высокое равнодушие». Почему беда? Потому что они поплатились за это жизнями и судьбами. Ибо зависть — косвенное признание успеха мира толстяков, его победы.
Спасибо им, великим. Они — оправдание Олеши. Они научили многих Кавалеровых жить без зависти.
Последние обсуждения